— Что он говорит? — спросила Адель.

— Да так, восхищается русской природой.

— Быр-быр-быр — дуб, — сказал я угрожающе и ухватился за весло.

— Он, кажется, хочет пристать к дубу. Я начинаю понимать арабский язык.

— Нет. Он просит дать ему погрести. Пожалуйста, Мамыхед.

Тогда, ни слова не говоря, я выпрыгнул из лодки и поплыл к берегу.

— Эй, Махмутин! Ты куда? — испугался Вацлав. — Вернись!

На берегу я отвел Кобэикова за дерево и сказал:

— Закругляйся! Понял? Иначе я тебя разоблачу! Донжуан захныкал:

— Прошу тебя! Еще немного! Еще чуточку! Может сорваться все дело. Ну посиди! Что тебе стоит? Сейчас петуха есть будем.

Я посмотрел на часы.

— Хорошо. Сорок минут,

— Ты настоящий друг!

Мы вышли из-за дерева. Адель расстелила на траве пеструю накидку и листала журнал.

— Мой друг Моххамед, — сказал Кобзиков развязно, — очень любит битую птицу. Сейчас он приготовит нам петуха по-арабски.

— Быр-быр-быр, — забормотал я недовольно.

— Лучше по-русски? Прекрасно! Тогда я мигом! А вы разжигайте костер! Зажарим петуха на вертеле.

Кобзиков побежал к лодке, где лежали наши вещи.

Адель полыхала в упор своими голубыми глазами. Я боялся, что она чего доброго еще влюбится в меня. Кобзиков тогда убьет.

— Вы ни одного слова по-русски не знаете? — спросила Адель.

— Нет, — сказал я.

— К счастью, появился Кобзиков, очень взволнованный.

— Петуха украли!

— Что ты плетешь!

— Ей-богу. Рюкзак пустой. Обшарил всю лодку — никаких следов.

— Наверно, лиса.

Это было самое правдоподобное объяснение.

Под дубом расстелили одеяло, в центре расставили запасы.

Коньяк был холодный — недаром Кобзиков волочил его на веревке за лодкой.

Адель пила молча, не морщась. «Красивая самка, — думал я, неприязненно косясь на загорелые плечи своей соседки, — гипсовая статуя из городского парка. Все-таки Кобзиков отчаянный парень, если не боится на ней жениться».

Когда все было выпито и съедено, Вацлав и Адель ушли любоваться окрестностями. У меня все сильно плыло перед глазами. Река, лес, небо сделались какими-то смутными, почти нереальными и в то же время близкими, понятными. Я разделся до плавок и лег ничком на песок.

«Черт с ней, пусть думает что хочет, — решил я, почему-то считая себя обиженным. — В конце концов они будут целоваться, а я обязан сидеть в этой дурацкой чалме, как истукан».

Теперь, когда я вспоминаю этот день, мне кажется, что его никогда не было, что я прочитал про него давным-давно в какой-то книге и почти все успел забыть. Он остался в моей памяти большим солнечным пятном на желтом песке. Очевидно, я выпил слишком много, потому что, кроме ощущения горячего песка и прохладной воды, ничего не осталось. Кажется, приходил Кобзиков, что-то кричал, ругался, потом он приходил опять, тряс меня, поздравлял и громко смеялся.

— Ты теперь старший инженер совнархоза! — орал он мне в ухо…

Очнулся я от чьего-то прикосновения. Был уже вечер. Из леса выползли длинные тени и пили из реки. У моих ног горел костер. Дым от него уходил в лес, и казалось, что деревья стоят по колено в воде.

Возле меня сидела Катя и гладила мои волосы.

Она не видела, что я проснулся. Ледяная принцесса была в купальном костюме. Волосы, собранные в пушистый жгут, лежали на смуглой спине.

Катя смотрела куда-то поверх деревьев. Там на огромной высоте шел самолет. Он шел среди черного неба и россыпи звезд, освещенный солнцем, сияющий, как кусочек расплавленного золота. Сзади него хвостом кометы тянулась багровая полоса. Тьма гналась за самолетом, пожирая светящийся след, а он, смеясь, уходил все выше и выше, неся солнце на крыльях.

Лицо у Ледяной принцессы было печальное и умное. Я никогда не видел у женщин таких лиц… Они всегда играют.

— Ты откуда взялась?

Катя вздрогнула и обернулась ко мне.

— Помнишь, как у Гомера? Одиссея выбросили на берег волны, и его нашла Навсикая…

— Неправда. Он уехал к своей жене.

— Да, — сказала грустно Катя. — У тебя всегда по истории было «отлично».

Я потянулся к своему белью.

— Уходишь?

— Да.

— А может, покупаемся немного?..

— Нет.

Я молча оделся. Белье было влажным и мятым. Катя сидела ко мне спиной.

— До свидания! — сказал я,

— Подожди, Гена…

Она встала рядом и попыталась заглянуть мне в глаза. Она была слишком маленькой для этого. Ее лоб едва доставал до моего подбородка.

— Послушай, Гена… Давай завтра уедем с тобой… с утра. На целый день… далеко-далеко… Чтобы одни мы… понимаешь, одни мы. Солнце, песок, вода и мы… и чайки…

— В наших местах нет чаек.

— Я тебе напеку картошки… Знаешь, как я умею вкусно печь картошку!.. Мы будем купаться, и ты мне прочтешь какую-нибудь книжку. Ведь за целый день можно прочесть книжку? А потом мы пойдем босиком по полям, по росе… под луной. Завтра должна быть очень красивая луна…

— Да-да… Все это хорошо. Но что скажет твой муж?

У нее задрожали губы. Она быстро схватила платье и туфли и пошла по тропинке вдоль реки. Вскоре она растворилась в дыму.

Обиделась. А чего обижаться? Разве я сказал неправду? У нее действительно есть муж.

Девушка ошибается один раз

— Ку-ка-ре-ку!

Я вскочил с кровати и выглянул в окно. На крыше своей будки сидели «вооруженные силы» и горланили во всю глотку.

— Что за черт? — подал голос с кровати Вацлав. — Егорыч купил другого петуха?

— Да нет, вроде тот самый.

Кобзиков высунулся в окно и стал торопливо одеваться.

— Ну, уж нет, — сказал я. — Теперь ты его не тронешь! Понял? Это редкая птица.

— И наверно, чертовски вкусная. Пусти!

Но я скрутил локти куролова полотенцем.

— Мы даруем ему жизнь! Понял? Поклянись, что ты не тронешь его пальцем!

— Клянусь… — торопливо сказал планомерный донжуан, — не тронуть его пальцем, а тронуть топором.

Весь день у меня было хорошее настроение: слова Кобзикова «Теперь ты старший инженер совнархоза» не приснились мне. На этот раз ветврачу здорово повезло. Адель оказалась дочкой начальника отдела кадров совнархоза. Вчера вечером Кобзиков сделал ей предложение и получил неопределенный ответ: «Не знаю… Как посмотрит на это папа…» По мнению поднаторевшего в таких делах ветврача, папа должен посмотреть одобрительно.

Вацлав выклянчил у меня на представительство десятку и уехал продолжать натиск на сердце Адели.

— Сроки жмут, — так объяснил мне Вацлав свою торопливость.

После отъезда Кобзикова к нам явился Егор Егорыч с бутылкой «Рошу де десерт» и кругляком колбасы.

— Поговорить с тобой надо, — сказал он. — Закрой дверь.

Я набросил крючок. Егор Егорыч налил в стакан вина и пододвинул колбасу.

— Получил назначение? — спросил он.

— Ага.

— Куда?

— Далеко.

— Слушай, посоветоваться с тобой хотел… Ты по сельскому хозяйству учился… Прочитал я в газете: взаправду овощи на воде разводить можно?

— Чего ж, — ответил я, расправляясь с колбасой. — Есть такой способ. Гидропонным называется. Вода и железные ящики. И уплетай себе помидоры за обе щеки круглый год. А чего это ты вдруг сельским хозяйством заинтересовался?

— Удумал я себе такую штуку сделать. Потолков в моем доме на сто двадцать метров квадратных. Накуплю цинковых корыт, воду подведу, свет дневной сделаю, отопление. Жильцов жалко, у некоторых малые ребятишки, овощ-то нынче пойди на базаре укупи. А тут цельный год будут помидорчики да огурчики. Похрустывай себе мальцы на здоровье.

— Задумано, конечно, крепко, но без инженерных и агрономических знаний тебе, Егорыч, не потянуть. Гидропонный способ — дело тонкое.

— Так вот и я насчет этого. Берись.

— Ха-ха-ха! Инженер по механизации потолка?

— А ты не смейся. Обижен не будешь. Оклад хороший положу, и живи бесплатно… Опять же овощи круглый год. Опять же городская прописка.